Хорошей традицией стали и научно-музейные чтения, посвящённые его памяти, которые ежегодно проводятся в Михайловском.
Казалось, не осталось «белых пятен» и в биографии самого Семёна Степановича, тем не менее это не так. До сих пор возникает множество вопросов, когда речь заходит о самой загадочной странице биографии хранителя, связанной с его жизнью в период Великой Отечественной войны. И в частности: как оказался Гейченко в штрафной роте, что этому предшествовало?
Сначала был донос
В архиве дочери Семёна Степановича хранится множество фотографий, рассортированных по годам, но среди них нет ни одной, датированной 1941-м годом. Пожалуй, единственный уцелевший снимок спрятан в уголовном деле № 4809, которое было возбуждено через пару недель после начала войны. Обвинение было для того времени стандартное: «антисоветская пораженческая пропаганда», ст. 58, ч.1. Понятно, что в его основу лёг обыкновенный донос. Видимо, кто-то, хорошо знавший самого Гейченко и его окружение, чуть ли не с блокнотом ходил вслед за ним и фиксировал, что обсуждалось в этом узком кругу. Например, на страницах дела был даже зафиксирован эпизод, когда однажды, сидя на кухне со своим приятелем журналистом Борисом Мазингом, Гейченко доказывал визави, что «раньше царский рубль стоил дороже, чем советский, и можно было купить значительно больше, чем сейчас».
- Во главе страны стоит человек, который не знает российское крестьянство! Люди в деревнях нищенствуют! - продолжал Гейченко и начинал рассказывать, как в феврале (1941-го. - С.Н.) ездил в Пушкинские Горы, какими он увидел крестьян в бывшей усадьбе поэта - Михайловском: - Во что их превратила власть?! Сущие юродивые: грязные, голодные.
Так они сидели на кухне и под рюмочку поругивали то, что считали нелепым и уродливым. Выражения не выбирали, поэтому доставалось всем: советской демократии («А есть ли она вообще?»), «победоносной» Красной армии, которая всё отступает и отступает.
В начале июля фашисты взяли Псков, вплотную подошли к «колыбели революции» - уже пал милый сердцу Гейченко Петродворец. Как-то, встретившись с Борисом на улице и узнав от него последнюю сводку, Семён зло плюнул и не выдержал: «Бежать надо! Не сегодня завтра немец будет в Ленинграде!» Но куда они могли скрыться, если в «Большом доме» на них уже лежал донос?
Пятого июля был арестован Мазинг, а через неделю в следственный изолятор доставили самого Гейченко и хозяйку квартиры, где они жили, - Александру Йоргенсен. Приволокли даже дворника их дома Николая Яковлева, единственная вина которого заключалась в том, что он никогда не отказывался выпить в компании с культурными людьми.
Первым сдался Борис (по всей видимости, его жестоко избивали), потому что практически сразу он начал оговаривать себя, Семёна… Вызванный на очную ставку, Гейченко с удивлением узнавал, что его ранние воспоминания о колокольном звоне, пышной церковной службе, полковых праздниках, на которые он любил ходить с матерью, чтобы полюбоваться на отца в новой парадной форме, были не просто ностальгией о золотой поре каждого человека - детстве, а… «антисоветской пропагандой и восхищением царским режимом».
В вину Гейченко поставили даже его сетования на то, что трудно заказать иностранную литературу. Как-то, сидя на той же кухне, он пожаловался на то, что сотрудники Института Академии наук, где он тогда работал, «отгорожены от западной культуры «китайской стеной». Что там твориться? - одному Богу известно». Эта неосторожная фраза на суде военного трибунала была преподнесена как «восхваление западной демократии».
Обжалованию не подлежит…
Какой лист дела ни возьми - практически в каждом допросе встречается фраза, которая объясняет, почему они были так раскованны и откровенны между собой: все их разговоры шли на кухне (!) - в единственном месте, где интеллигенция того времени могла высказать то, что накипело. Попав в камеру, Гейченко никак не может понять: откуда в НКВД знают про их болтовню? Поэтому сначала на все вопросы следователя он отвечает решительным «нет!». Однако младшему лейтенанту Алексееву, который вёл это дело, понадобилось совсем немного времени, чтобы уговорить подследственного - ночные допросы этому очень способствуют.
В конечном итоге Борис Мазинг был приговорён к расстрелу, а Йоргенсен и Гейченко получили по 10 лет лишения свободы с дальнейшим поражением в правах. А дальше начинается уже другая история: лагеря и, как способ вырваться из этого замкнутого колючкой круга, штрафбат, где пришлось воевать Семёну Степановичу.
Искупил кровью
Ответ на этот вопрос нашла Дарья Тимошенко - одна из доброхотов Пушкиногорья (в прошлом году наша газета уже рассказывала о её поисковой работе. - Прим. С.Н.), которая поставила перед собой задачу отыскать неизвестные страницы жизни хранителя. И это ей отчасти удалось.
- Военная судьба Семёна Степановича - это отдельная и по-настоящему драматичная страница его жизни, - рассказывает наша собеседница. - Штрафбат, где он служил, входил в состав 1236-го стрелкового полка 372-й дивизии, которая в числе прочих принимала участие в одной из самых кровопролитных, но, увы, неудачной Новгородско-Лужской операции. Если же говорить сухим языком сводок, то в журнале боевых действий подразделения было зафиксировано, что «9 февраля 1944 года стрелок 1236-го стрелкового полка красноармеец Гейченко… получил сквозное пулевое ранение мягких тканей правого бедра в верхней трети, осколочное ранение 2-го пальца левой кисти и травматическую ампутацию разрывной пулей левого предплечья с нижней трети».
На следующий день (в день смерти Пушкина! - Прим. С.Н.) он был доставлен в 463-й медсанбат 372-й стрелковой дивизии. Потом - 72-й эвакопункт и долгая цепочка госпиталей, в том числе эвакогоспиталь СЭГ-2069 - такой же, как в фильме «Офицеры». Война для стрелка 1236-го стрелкового полка Семёна Гейченко закончилась 18 марта 1944 года. Как говорили в то время, он «кровью искупил» свою вину по уголовному делу №4809.
Офицерские семьи 
«Понаехали тут». Проблемы межэтнического общения - от непонимания? 
Словно чума. Добровольцы ехали в Чернобыль не за деньгами и славой