Почетным гостем Пушкинского театрального фестиваля, проходившего в Пскове в конце сентября, стал обладатель премии «Большая книга» Евгений Водолазкин, спектакль по роману которого был поставлен на сцене псковского драмтеатра. В интервью «АиФ-Псков» он рассказал, как пришел к вере, почему не считает возможным кого-то учить, и как относится к тому, что его сравнивают с Умберто Эко.
«Меня колбасило, я просто ушел в штопор»
- Класс моей дочери отправили на дистанционное обучение из-за коронавируса. А дистанционка — это сейчас главный кошмар для родителей. Очень трудно замотивировать детей учиться дома, заниматься самостоятельно. Вы в одном из интервью рассказывали, что были отличником, потом пошли вразнос, но в 10 классе взяли в себя в руки и хорошо закончили школу, поступили в университет. И вот — стали известным писателем, ученым. Что вас мотивировало в то время?
- Мотивация была та, что если уж продолжать жизнь, - а ее надо продолжать в любом случае, здесь никаких вариантов быть не может, потому что все остальное это не выход, и это надо твердо запомнить любому человеку, - то надо действовать как можно лучше, осмысленней и ответственней. Это звучит суконно, но на самом деле это так. Это банальная истина, но это истина.
В тот момент, когда со мной все это происходило, меня колбасило, я просто ушел в штопор. Но, видимо, я дошел до дна, оттолкнулся и стал быстро подниматься на поверхность. Естественно, никакие репетиторы не помогли бы, если бы у меня не было внутреннего убеждения, что нужно учиться, нужно получить хороший аттестат, - от этого тогда очень многое зависело. И хорошо, что это у меня так сложилось. Я не в противоходе был по отношениям к событиям моей жизни и тем событиям, которые происходили внутри меня. Если бы я не перебесился, то все было бы гораздо хуже.
Мою тогдашнюю проблему я достаточно автобиографично описал в романе «Брисбен»: я открыл для себя смерть. Не то, чтобы я не знал о существовании смерти до этого. Но у меня был какой-то подсознательный иммунитет. На подсознательном уровне я тогда думал,ч то смерть меня не касается. Она есть, но это личная неудача тех, кто умер. А потом я понял, что смерть — это абсолютно реальная вещь, которая касается всех без исключения. И подумал: а какой тогда смысл в жизни, если есть смерть?
Я бросил музыкальную школу, бросил учиться, читать. Читал только то, что меня возвращало к этому вопросу, потому, что пока я его не решил, я не мог жить дальше. Это звучит странно, но у молодых людей это частая проблема. И рассуждения молодых людей о жизни и смерти чаще всего более пронзительны, чем рассуждения людей с опытом, потому что это энергия первого открытия. И вот когда я себе ответил на вопрос о смысле жизни, - а ответом была вера, я стал ходить в храм, - все остальные маховики тоже закрутились.
- Все мы до сих пор в шоке от того, как коронавирус в одно мгновение изменил нашу жизнь: ее привычки, уклад. Вы, как писатель, уже подбираетесь к этой теме, осмысляете ее?
- Я даже дал один из первых ответов на этот вопрос посредством пьесы «Сестра четырех». Скорее, я ставил вопросы в этой пьесе, и довольно резко — даже по форме. Эта пьеса принадлежит к драматургии абсурда. Мне казалось, что все вокруг этой нынешней пандемии коронавируса овеяно абсурдом.
Вопросов у меня было очень много. Я не понимал, как болезнь сопоставимая с гриппом, - а грипп, замечу, очень опасная болезнь, - заставила весь мир закрыться. Хотя даже страшнейшие эпидемии чумы или «испанки» в начале XX века не вызывали такого эффекта. Я не претендую на истину в последней инстанции, но думаю, что мир устал от глобализации. И эта пандемия стала поводом закрыть двери.
Если бы не было СМИ, мы бы могли не узнать ни о каком коронавирусе: трупы же не лежат на улицах, как это было, допустим, в средневековом Пскове в XV веке, когда полгорода выкосило чумой. Я не говорю, что эта пандемия не опасна: она опасна, но опасны и другие болезни, тот же грипп. И вдруг такая болезнь, которая сопоставима с гриппом и пневмонией, как по щелчку закрыла всё: страны, города, клубы, театры, школы, церкви.
«Мои читатели не будут просить с ними водки выпить»
- The Guardian включил «Лавра» в список «10 главных мировых романов о Боге». А как на вашу книгу реагируют представители разных конфессий?
- У меня в первую очередь диалоги с православными, поскольку я сам православный человек. Но мои книги пользуются популярностью у католиков, лютеран. Более того, сделаны переводы в Ираке и Иране на арабский и фарси. Люди другой веры, как это и должно быть, относятся с уважением к нашей вере. Она их интересует как еще один возможный путь. У них есть свой путь, который мы тоже уважаем. Но они хотят обогатить свое понимание Бога и поэтому читают книги представителей других религий.
И более того: одна китайская исследовательница написала работу о «Лавре», в которой утверждала, и я думаю не безосновательно, что Лавр — это идеальное воплощение идей Дао.
- Православные с «Лавром» в основном спорят или соглашаются?
- В основном соглашаются. Церковь очень сочувственно отнеслась к этому роману. Были отдельные голоса, но не против текста, а против отдельных моментов текста. Например, они считают, что Лавр пытается спасти Устину своей духовной и врачебной деятельностью, но что он любит прежде всего ее, а не Бога. Я отвечаю, что в этом нет противоречия: он любит Бога через эту женщину.
- Ваши книги переведены на множество языков, у них внушительные тиражи. А есть у вас свой «фан-клуб»?
- Мои читатели - это люди, которые не будут подходить попросить с ними водки выпить, как часто подходят к актерам. Это другая публика. Критическая точка — это, как ни странно, «Сапсан». Вот там могут подойти, начать какую-то беседу. Я ничего не имею против. Я только стараюсь дать им понять, что я не равен своему герою и я не Лавр. Но выслушать, высказать свою точку зрения я могу.
- Мамонов жалуется, что люди приходят на его творческие вечера, ожидая увидеть там персонажа из фильма «Остров», и зачастую очень разочаровываются... 
- Я очень хорошо его понимаю. Автор, естественно, содержит какие-то частицы своих героев. И хороших, и плохих, кстати. Но автор — это не персонаж. Когда-то Толстой написал: нельзя сказать, что человек дурен или хорош. Есть люди, которые чаще дурны, чем хороши, а есть люди, которые чаще хороши, чем дурны.
Часто, когда меня принимают за Лавра, думают, что я должен быть таким на всех этапах. Это невозможно: все-таки жизнь и литература различаются. А кроме того, чтобы описывать мир во всем разнообразии, автор должен тоже быть разнообразен.
- Вы являетесь частью какой-то писательской тусовки, общаетесь с коллегами по цеху?
- У меня есть друзья в писательской среде, но их не много. Писатель — это существо одинокое. Лучшее для писателя — это закрыться в кабинете и работать. Я тусовки практически не посещаю. За исключением тех, на которых я быть обязан по просьбе издательства или когда надо кого-то поддержать и сказать несколько слов о человеке, чтобы привлечь к нему внимание и помочь встать на ноги. А вообще я почти никуда не хожу.
- Учитывая, что вы не только пишете книги, но еще и занимаетесь научной работой, хватает ли вам сил и времени читать художественную литературу, следить за новинками?
- Я обязан читать, во-первых, как писатель. Писатель — это прежде всего читатель. А во-вторых, я вхожу в жюри литературной премии «Ясная Поляна». И в год я должен ознакомиться со 150 книгами в среднем. Я знакомлюсь с ними с разной степенью подробности. Наиболее убедительные я читаю внимательно и еще и перечитываю какие-то фрагменты. Это отнимает ужасно много времени, но это благодарная работа.
«Писатель должен отвечать за свои слова»
- Принято считать, что Россия — очень литературоцентричная страна, что поэт тут больше, чем поэт, а писатель обязательно должен чему-то учить. Вы чувствуете на себе давление этой ноши?
- Писатель должен отвечать за свои слова и честно говорить, что он думает. Но я не считаю, что писатель должен быть пафосным, становиться в третью позицию, всех учить как жить и пасти народы. Он должен прежде всего следить за собой. Учеба в чистом виде — это не дело литературы. Есть очень почтенные жанры, такие как проповедь, которая направлена на то, чтобы наставить, чему-то научить. Но проповедь читает священник. Для этого надо иметь благословение. А я — не священник.
Литература не должна учить. Она должна показывать. Когда автор показывает жизнь, он делает это выпукло, что-то выделяет. Это как история с Клодом Моне: когда он представил свою картину «Туман над Темзой», все смеялись, потому что у него там туман розовый. А потом увидели, что в определенное время суток он и правда розовый. Вот и писатель должен увидеть и показать то, что другие не видят. Расширив опыт своего читателя, писатель тем самым учит. Но не назидательно, не читая нотации, никого не прессуя. Это научение посредством демонстрации богатства и разнообразия мира.
- В программе псковского театрального фестиваля спектакль «Лавр», поставленный по вашему роману. Вам не мучительно видеть, как другой человек воплощает и визуализирует ваши идеи? Не хочется закричать «Не верю!»?
- По счастью, я автор не капризный. А во-вторых, я не настолько люблю себя, чтобы не оценить что-то не похожее на мой роман, но хорошее.
В данном случае именно такая ситуация. Мне очень нравится постановка Бориса Павловича, хотя она очень не похожа на мой роман. Иначе и не могло быть: если бы она была похожа, она бы сопоставлялась с романом и я не знаю, кто бы выиграл. У них общий эйдос: небесный образ идеи, если в платоновской терминологии рассуждать.
Павлович перевел в буквальном смысле за руку этот роман из области литературы в области драматургии. И тем, что он достаточно радикально отошел от литературной основы, он сделал наиболее адекватную ее передачу.
- Вы много раз бывали в Пскове, являетесь специалистом по его средневековой истории. Как по вашему мнению изменился город за последние годы?
- Изменения мне нравятся. Очень хорошо, по-моему.
- Я даже не в плане «как похорошела Москва», а как изменились люди, атмосфера, дух города?
- Псков — это алмаз, который, если правильно огранить, будет бриллиантом в сто каратов. Псков мог бы стать городом вроде Кембриджа или Оксфорда. Историческим городом, городом молодых, городом обучения. Причем обучение должно касаться в первую очередь гуманитарных наук. К сожалению, насколько мне известно, в Пскове в университете сейчас идет довольно сильное сокращение филологии. Это ошибочный путь: филологию надо развивать, это то, что могло бы украсить город, стать его спецификой, сделать из Пскова обучающий культурный центр не только России, но и Европы.
- Вас называют «русским Умберто Эко». Вам такое сравнение льстит или оно вас расстраивает?
- Мне это не льстит, но я не могу сказать, что меня это огорчает. Просто это неправильное сравнение, потому что Эко, которого я очень люблю, занимался другим. И у меня был случай это ему сказать.
Когда меня представили ему как «русского Умберто Эко», он мне посочувствовал. А я ему сказал, что очень люблю его книги, но мы с ним занимаемся разными вещами: его интересует история мира, а меня — история души.
