Лауреат «Русского букера»-2012 - о счастливом Пскове 1960-х годов

Но это была не просто встреча с людьми - это была встреча с городом детства. Счастливого детства, как подчёркивает сам писатель.

Спрятался очень сильно

— Андрей Викторович, получилось, что вы росли в Пскове, ведь по рождению вы — ленинградец, причём не в первом поколении?

—Это, знаете ли, загадочная история. Действительно, мой дед, Андрей Фёдорович, родился в Ленинграде, хотя по натуре был таким настоящим архангельским мужиком. Человек со сложной военной биографией, «заместитель командира Сальского кавалерийского полка по грамоте», он воевал в Гражданскую на Северной Двине, был на Финской, а здесь, в партизанском крае, прошёл Великую Отечественную. После войны он оказался исполняющим обязанности директора Военно-исторического архива Ленинграда и своим цепким крестьянским умом в какой-то момент понял, что дело — дрянь. Предчувствовал так называемое «Ленинградское дело»…

А это ведь были времена, когда самому никуда нельзя было перебраться — нужно было, чтобы направили, командировали: государственное крепостное право. Дед связался с псковскими друзьями, с которыми партизанил, и добился — получил бумажку о том, что «Андрей Фёдорович Дмитриев командируется в город Псков» в распоряжение чего-то там… Этим распоряжением он толково распорядился, потому что понимал, что главное в нашей стране — спрятаться. Устроился учителем географии в одну из деревенских школ под Псковом, надел крестьянскую кепку и ватник, даже без пуговиц, по-моему. Курил «Северок» в россыпь, редко брился. Словом, спрятался очень сильно. А в Питере тогда, как вы знаете, убили всех, от машинисток до начальства…

Мой отец окончил в Пскове первую школу, бывшую мужскую гимназию. Его учителем был великий пскович — прототип главного героя моего романа «Закрытая книга» Николай Николаевич Колиберский. Потом отец поступил в Ленинградский государственный университет на филологический факультет. А моя мама приехала в Ленинград из Литвы.

А вот почему они сразу после защиты дипломов — я к тому времени уже родился — стремительно бежали в Псков, для меня так и осталось загадкой. Все их друзья, которые хотели закрепиться в Ленинграде, это сделали. Да и у нас там родни по бабушке — линия колоссальная, то есть прописаться можно было.

Кстати, моя мама Ленинград не любила, а Псков полюбила сразу и на всю жизнь. Преподавала в школе рабочей молодёжи, а до этого — латынь в медицинском училище.

— И вы тоже учились в первой школе?

— Я учился в 8-й школе — тоже в бывшей гимназии (там теперь Псковский технический лицей. — Ред.). Мы жили на Кузнецкой рядом с ипподромом — в годы моего детства он был страшно популярным, и на бега приезжали даже из Прибалтики. Потом мы жили на Пролетарском бульваре, потом - на Пушкинской улице, на задах драмтеатра. Сначала это была коммунальная квартира, потом, когда выехали соседи, отдельная. Там, в третьем номере на перекрёстке Пушкинской и Карла Маркса побывала чуть ли не вся литературная элита Москвы и Питера: Окуджава, Ахмадулина… А потом, в 1964 году, отца направили в Академию общественных наук в Москву. Там он и остался, ну и мы подтянулись.

Люди высшего класса

—Каким вам запомнился Псков 1960-х?

— Это было нечто совершенно особое. Даже будучи на восемь десятых во время войны разрушенным, он всё равно сохранил свою красоту. Но, главное, Псков надо было восстанавливать, и после войны огромное количество специалистов самого разного толка — художников, инженеров, военных — сюда прислали из Питера. Достаточно назвать имена Маймина, Смирнова, Спегальского — я называю только первые имена, но ведь были ещё десятки, если не сотни, людей очень высокого класса. Атмосфера 60-х годов, она и сама по себе была очень человечной, а здесь была ещё и потрясающая личностная, художественная среда.

А что такое были заводы Пскова — высокотехнологичные предприятия, работающие на оборону с соответствующим подбором кадров, когда рабочего от инженера не отличить. Моё представление о рабочем сформировалось в Пскове. Среди людей, чьё влияние на меня было самым сильным, нужно назвать Юрия Анисимовича Стрелкова. Обычный технарь, едва ли многие его знают, хотя когда-то был чемпионом Псковской области по мотокроссу. Он был большим другом нашей семьи. Я был книжным мальчиком. А он всё время напоминал мне: есть реальная жизнь, есть техника, с которой ты не дружишь. Объяснял: это — гвоздь, это — шуруп, а это не великая идея, а просто молоко, которое дают за вредность. Для взрослеющего мальчишки это было очень важно на самом деле.

В общем, это был высококультурный город и очень безопасный. Мы играли «под войну» (не «в войну», а «под войну» — здесь так говорили) по всему городу. Монастырь в Печорах действовал, Гейченко работал в Михайловском, в Тарту можно было поехать на «ракете». Близость нашей Европы, близость Питера… В общем, с городом детства мне фантастически повезло. Конечно, сейчас, читая переписку родителей, понимаю, что в той жизни были и очень тяжёлые, унизительные моменты, но… это было время такое. Да и дети не видели всего того, что видели взрослые.

— Весь корпус вашей прозы последних лет по большей части связан с Псковом, псковскими деревнями…

— По большей части да, хотя, конечно, это и собирательное: и Псковская область, и Смоленская отчасти, и Тверская, которую я даже лучше знаю. В Путавине угадывается Гдов…

— Не Пыталово, как можно в первую очередь подумать?

—Нет, в Пыталово я никогда не был — просто необычное название, слово мне понравилось — подхватил.

Колечко на память

— И как вам нынешний Псков?

— Я ходил по городу в лёгком одурении, смотрел на людей, был на празднике, даже купил там колечко на память об этой поездке. В последний раз я здесь был в 2005 году — чтобы показать Псков сыну. Была зима, очень холодная и снежная, но было хорошо. Плохо было только жуткое здание недостроенной гостиницы — Великая сразу стала узкой…

Псков, мне кажется, изменился к лучшему. В 2005 году он был ещё очень советским. Люди делали замечания на улице. Шагу не сделаешь, чтобы тебе не сделали замечание, хотя не сказать, чтобы мы так уж плохо себя вели. Ну, увидели банку из-под пива, начали ею играть в футбол, так пять человек сказали: «Что это вы так себя ведёте — играете на тротуаре?». И почему у вас ребёнок без варежек? И почему он громко разговаривает? Мы гуляли в Летнем саду, и Тёма ввинтился в сугроб головой так, что только ноги торчали. И остался в сугробе — ему там понравилось. Мимо проходил человек, я думаю, отставной офицер — красивый мужик, статный такой, мой ровесник почти. И: «Мамаша-папаша, что это такое, почему, это же воспаление лёгких…» — и пошёл, пошёл. Я говорю: «Почему вы так думаете? Может, он и не простудится». — «Что значит «может быть, не простудится»!» Он меня как свой батальон отчитывал. А тут Тёме надоело сидеть в сугробе, он вылез — румяный, пар изо рта. Так тот парень замечательно отреагировал. Он сказал: «Ой, извините, да это спецназ…»Сейчас этого нет. Люди стали свободнее и веселее, что ли. Хотя и сейчас в городе есть странности: вот Детский парк зачем-то сеткой огородили…

По направлению к совести

— Принято считать, что Россия перестала читать. Как при этом чувствует себя писатель?

— Мне кажется, что не всё так страшно. Несколько лет, пока жил в Москве (Андрей Дмитриев год назад переехал в Киев. — Ред.), преподавал в нашем Институте международных отношений стилистику журналистам-третьекурсникам. Так вот в первый год своего преподавания я имел курс, который не читал ничего, ну, максимум «Метро» Глуховского. Потом появились студенты, которые начали задавать вопросы. Последние два года — это люди, жадно читающие. Сегодня ты им называешь имя и название - на следующий день выясняется, что они это уже прочли. Что-то изменилось. То ли жизнь становится хуже, то ли мозги становятся лучше…

Во всяком случае, это отторжение литературы, отторжение классики, которое было в 1990-е годы, в начале 2000-х, уходит, по крайней мере у молодого поколения, по моим наблюдениям. Впрочем, мы об этом как-то недавно говорили и со Львом Анненским, и он со мной согласен. Да даже возьмите то поколение, которое само себя обозвало офисным планктоном, — это гениальное определение, причём это же самоназвание, самоирония, а это дорогого стоит. Какое-то новое поколение, как мне кажется, приходит — условно скажем, поколение Болотной. Молодые люди, которые говорят: «Хватит врать, надо жить по совести».

По-другому, впрочем, и быть, наверное, не может — маятник, он вечно качается: туда-сюда, от цинизма — к совести, от рабства — к свободе, от бездумности — к чтению. Вот и сейчас такой момент, мне кажется: при всём кошмаре российского существования, его безумии у нас всё-таки очень много позитивного.