Желая разгадать загадку тюменских стульев, я на следующий день взялась посмотреть ещё один тюменский спектакль – «Мольера» по Михаилу Булгакову.
И в результате поняла кое-что про «СибЭкоСистему», тоже тюменскую, которая реконструировала набережную реки Великой в Пскове.
А заодно и про всю эту лепнину, хоть и нетюменскую (которая украшает Псковский областной драматический театр тоже после реконструкции).
Сперва про лепнину.
Дело в том, что на «Мольера» пришла я не одна, а со своим папенькой, между прочим, искусствоведом, руководителем регионального представительства Российской ассоциации реставраторов. А он, представьте себе, ещё ни разу не видел изнутри Псковский драматический театр после реконструкции. Поэтому как глянул на фигурную лепнину – так сразу же и приуныл. Говорит: «Ну неужели нельзя было вот эти листики поизящней сделать – с прожилочками, как полагается?»
Я говорю: «А ты уверен, что они изначально были с прожилочками?» - «Скажешь тоже. Их же сам отец Юрия Павловича Спегальского лепил!».
Я, конечно, бросилась эти листики фотографировать, а мой предок меня подзуживает: «Маски, маски над сценой сними! Отреставрированного «печального ангела» в Санкт-Петербурге видела? Вот это то же самое».
Теперь про «Мольера».
Всё первое действие мой папенька как-то подозрительно сочувственно на меня косился. А как только объявили антракт, взмолился: «Если это тебе надо для работы - воля твоя, работай. А я больше не могу! Я так и думал, что это будет ещё одна «СибЭкоСистема»…»
Собственно, это всё, что вам нужно знать про булгаковские прожилочки, которых не было в тюменской лепнине.
Но я всё-таки добавлю.
Начиная своего «Мольера», тюменцы решили немного подурачиться. Вернее, поприкалываться. Над нами, над кем же ещё. Потому что им, конечно же, уже доложили, что накануне псковским зрителям даже в первых рядах было плохо слышно текст пьесы «Дни Турбиных».
В антракте «Дней» коллега уверял меня, что это всё из-за хреновой акустики псковского дрампуша: мол, реконструировали его, реконструировали, да не выреконструировали. Я не поверила, потому что уже много какие спектакли с этой большой сцены посмотрела, а не расслышала почему-то только тюменский.
Так вот. На следующий вечер тюменские артисты вздумали обыграть это досадное упущение. Поэтому их «Мольер» начался с пародии не только на бездарных артистов, но и на бездарных зрителей.
Они немножко покривлялись, как бы запугивая публику излишне пафосной игрой, а потом вдруг сделали вид, что на этот раз всё будет всерьёз, и давай нарочито громко спрашивать у сидящих в зале и, особенно, на балконе: мол, сегодня-то хоть всем всё хорошо слышно?
…Но уже через несколько минут снова принялись бубнить себе под нос непонятно что. А переигрывали при этом ещё хуже, чем «Регистр» (герой пьесы по прозвищу «Регистр», которого мнимый Мольер в начале спектакля учил, как надо правильно раскрывать «чувствилище»).
Короче, сколько я ни напрягала своё чувствилище, оно у меня на тюменского «Мольера» так и не раскрылось.
Оно и на «Дни Турбиных» не раскрылось, хотя в случае с Турбиными тюменскую драматическую «СибЭкоСистему» взяла в оборот своя «Лариса Нуколова» – а именно, Пётр Шерешевский (в этом году номинант на «Золотую маску»).
К несчастью, прошлогоднее руководство Псковского театра драмы не сумело отпиарить это представление как следует, поэтому псковская публика пришла на удмуртские «Маленькие трагедии» с опаской, и убегала с этого спектакля, сверкая пятками, едва на сцену выкатили одну за другой несколько ванн с визжащими девицами.
Каково же было изумление записных губернских театралов, когда на их нестройное «фффу» критика, даже местная, не сговариваясь, ответила «ащь!» А следом и «Золотая маска» включила этот спектакль в свой шорт-лист.
Псковские театральные завсегдатаи явно усвоили этот урок, потрудились запомнить фамилию «Шерешевский» и на этот раз устроили ему аншлаг. Правда, кое-кто (и губернатор Андрей Турчак, говорят, тоже в их числе) всё-таки покинул «Дни Турбиных» после первого действия. И я этого кое-кого понимаю.
Более упёртые зрители, едва отгремели бурные продолжительные аплодисменты, начали обмениваться впечатлениями дословно в таких выражениях: «Ну и как тебе?» - «Ммм… У меня смешанные чувства…» «Понравилось?» - «Очень! Только почему-то не тронуло».
Я ж говорю: всё дело в стульях! Главными действующими лицами на сцене были они. У меня, знаете, КАК защемило, когда их сначала повалили, потом стали грубо сдвигать всей грудой за кулисы какими-то швабрами, а под конец и вовсе как ни попадя покидали в одну кучу кверху ножками.
Ни Елену «ясную», ни, тем более, Алексея Турбина, который так суетился лицом, я ни разу не пожалела.
Привезённую из самой Тюмени старинную люстру – вот ту да, вдруг стало по-настоящему жалко, когда камер-лакей гетмана выдирал из неё нитки горного хрусталя.
Ну и немножечко Шервинского, пока я назавтра не увидела в «Мольере» ещё одного такого же Шервинского, только охрипшего и одноглазого (в роли Маркиза Д'Орсиньи).
Ладно, будем считать, что в Псковском театре драмы что-то не так с акустикой.
По крайней мере, у Пушкинского фестиваля с Шерешевским всё так. Благодаря чему нам ещё раз представилась возможность посмотреть, как он сгущает время и пространство.
Как он варит вместе с макбетовскими ведьмами это колдовское зелье – предчувствие гражданской войны, когда «баритоны кричат «бей разруху!», а стулья всё падают и падают, а люстры всё дрожат и дрожат…
Жду-не-дождусь, когда Пётр Шерешевский поставит к какому-нибудь из следующих Пушкинских фестивалей «Евгения Онегина».
Только, если можно, с ижевским театром. Или с тем питерским, где он сейчас за главного. Просто чтоб актёры были погромче, что ли.
А теперь, если позволите, про «Пять вечеров» Русского театра Эстонии. И даже если не позволите.
Ну красивый спектакль, чего уж тут. Три с половиной часа идёт, а не надоел. Даже губернатору.
Я только не поняла, зачем главный герой так блистательно сыграл Станислава Любшина. Даже не Станислава Любшина в роли володинского Ильина, а самого по себе Любшина. У Александра Ивашкевича даже причёска, как у актёра Любшина, когда он не при исполнении.
Лично мне это очень мешало. Сейчас объясню почему.
Эпиграфом к этому спектаклю стали слова Александра Володина: «Знакомые думают, что они знают тебя, а на самом деле они помнят тебя».
И вот меня почему-то заставляют весь спектакль думать, что я всё знаю, а на самом деле помню - по фильму Михалкова «Пять вечеров» с Любшиным и Гурченко, которым я уже давно объелась, как приторным пирожным.
Это Тамара должна Ильина помнить, а не зрители в зале. Не хочу я его помнить, хочу узнавать.
Пускай его первая любовь верит, что он достиг всего, о чём мечтал, и работает главным инженером. Ей простительно, она же его видит прежним. А я б хотела увидеть его тем, кто он есть, – разуверившимся человеком, которому и самому-то себя трудно вспомнить. И пусть бы мы его вместе с ним же самим «вспоминали»: через этот его внезапный поэтический монолог про химию, со слов его друга юности Тимофеева…
Вместо этого Ильин появляется на сцене эдаким Д'Артаньяном двадцать лет спустя – и всем сразу ясно, что эта женщина ни за что этого мужчину не отпустит. Ну как можно – эдакого-то графа Монте-Кристо. Не пара он буфетчице Зое, ох не пара.
И где интрига?
Ну хоть бы кто-нибудь вывел Ильина на сцену натуральным дальнобойщиком - грубым, отталкивающим, выпимши, в мешковатом костюме. И пусть бы он в финале, как Дракула Брэма Стокера вдруг просветлел лицом – и в дамки.
Вот тогда б ему можно было и шляпу. А лучше не надо. Чтоб никакого тебе Любшина в анамнезе.
Все одинокие женщины в зрительном зале ещё пуще бы обрыдались, я вас уверяю.
Потому что такого Ильина в нашей жизни, теоретически, ещё можно встретить, даже если вам немного за тридцать. А такого Любшина – шутите?
Так что на меня чары Ильина не подействовали. В кладьковском спектакле «Пять вечеров» все мои симпатии на стороне Кати, которую играет Татьяна Егорушкина. Ведь такую Катю я не помню и мне поэтому не показалось, что я её знаю. По-моему, у Кладько в спектакле Катя намного лучше, чем даже в кино у Михалкова.
А может, и сам спектакль лучше. Мог бы быть. Если бы не такие утомлённые солнцем зрители Пушкинского театрального, как я.
Солнцем русской поэзии ли?
Псков в XXIII-й раз хоронит Пушкина. Теперь скелетированного в полиэтилене 
Новый язык 21-го театрального: «подрезать» или понять-простить? 
«Ионыч» от Георгича 
Это какой-то позор 
Сезон, откройся!